«Я никогда не буду работать», — эти слова, по легенде, написал юный Ги Дебор (Guy Debord) — самозваный гениальный стратег антиавторитарных левых, лидер Ситуационистского интернационала и автор «Общества спектакля» — на стене какого-то дома, приехав из провинции в Париж. Дебор, один из самых незаурядных персонажей XX века, считал, что истинное освобождение человека должно быть связано с освобождением от труда. С победой над трудом как изолированной сферы жизни, области принуждения, контроля и экономической необходимости. Эта идея с самого начала сопровождала общественные движения, которые появлялись в рамках сопротивления господствующему капиталистическому укладу, однако никогда не принадлежала к основному течению, которое, скорее, делало акцент на значении труда для общества и индивидуума, на связанном с работой достоинстве, «праве на труд», необходимости преодоления его отчуждения. Однако было и другое, более скромное течение, которое зачастую шло подземным руслом. Оно понимало работу как проблему, которую нужно решить, чтобы освободить человека. Зачем? Чтобы человек мог реализовать себя вне сферы утилитарного и дисциплинарного уклада труда: в развлечениях, свободной игре, творчестве, дружбе, любви.
Утраченное сокровище otium
Вернемся, однако, вначале на несколько шагов назад в историю. Если присмотреться к античной философии, можно обнаружить, что она удивительно мало интересовалась трудом, будто видя в нем лишь скучную, приземленную и недостойную внимания основу существования общества, вынося все самое интересное, осмысленное и придающее человеку истинное достоинство за ее пределы.
Для греков этой достойной внимания сферой была в первую очередь стихия Агона, вписывающаяся в рамки спорта, соперничества, воплощающаяся в собраниях граждан, политическом процессе, в борьбе в гимнасиях и на олимпийских играх, в соревнованиях поэтов и скульпторов, наконец, в философских спорах. В свою очередь, для римлян этой особенно возвышенной сферой был не труд, а война (bellum), которая позволила воинственной республике покорить весь античный средиземноморский мир, и публичная служба.
Помимо войны римляне ценили еще одну вещь, которую они называли otium. Под этим термином скрывается свободное время, которое человек использует для себя и круга избранных друзей. Время, в котором нет ни спешки, ни элементов какого-либо принуждения, в которое можно пировать, пить вино, вести диспуты, читать, гулять, проводить время с любовницей или любовником. Сделать что-то для себя, но не как «инвестицию», которая потом к нам «вернется» в общественной деятельности или, говоря современными категориями, «на рынке труда».
Разумеется, в культе Агона, общественной деятельности, bellum и otium можно без труда увидеть идеологию рабовладельческого общества, в котором даже яростные споры между богатыми и свободной беднотой были на самом деле спорами между двумя общественными слоями непродуктивного класса. За otium каждого свободного и относительно состоятельного гражданина стоял труд подневольных людей.
Но стоит ли отказываться от этого термина из-за его генеалогии? Не является ли требование обладания свободным от принуждения временем, принадлежащим мне и избранному кругу моих друзей и других близких людей, тем, за демократизацию чего стоит бороться, и тем, чего не может обеспечить нам нынешняя общественно-политическая система, несмотря на поразительный рост производительных сил, сделавший ненужной труд рабов?
Творивший больше 100 лет назад Фридрих Ницше указывал, что утрата понятия otium — это один из самых больных вопросов XIX века. Человек той эпохи лишился способности переживать свободное время как в полной мере свободное. Его присвоил себе труд: оно перестало принадлежать человеку, превратившись в период восстановления рабочих сил, отдыхом, который органично включен в трудовой ритм.
Сейчас эти процессы зашли еще дальше. Нам (по крайней мере, тому общественному классу, из которого происходит большинство читателей Krytyka Polityczna) сложно не воспринимать свободное время, как «инвестицию» (в новые навыки, здоровье и т.д.), которая должна вернуться к нам сторицей. Мы не умеем спокойно заниматься тем, что не найдет в воображаемом будущем полезного, утилитарного приложения к реальности.
Кроме того otium «поглотила» семья. Свободное время отождествляется с временем «для семьи», тогда как семья — это сфера необходимости, репродуктивного труда, который должен выполняться для блага общества, сфера случайных и вынужденных связей, базирующаяся на факте рождения. В этом смысле семья не совместима с otium, который является областью свободы и свободных связей между равными людьми, принимающих совместное решение сесть к столу, разделить ложе, выйти на прогулку или обсудить кинофильм.
Труд — нарциссизм мещанства
Когда произошел сдвиг, наделивший ценностью работу, а не otium или общественную деятельность? Одновременно с победой современного мещанства. Если нарциссизм аристократии опирался на понятия не требующего доказательств превосходства, мужества, рыцарства и связанной с ними службы (господину, монархии, государству), то нарциссизм мещанства — это нарциссизм работы и связанных с ней понятий — «достижение», «успех», «профессиональный этос» и т.д.
Мещанин хочет иметь право на власть благодаря своему труду, который содержит общество и обеспечивает его развитие, и становится тем, что не столько ставит мещанство выше других слоев общества, сколько делает его представителем общественной целостности. Эту идею можно встретить в одном из важнейших текстов Французской революции — брошюре Сийеса (Emmanuel Joseph Sieyès) «Что такое третье сословие?». Вынесенное в заглавие понятие определятся там в первую очередь через труд: благодаря ему это сословие способно внести организацию в жизнь всего общества, поддерживая его и обеспечивая его существование. Разумеется, говоря о третьем сословии, Сиейес имеет в виду ту его часть, которая способна организовывать и направлять общий процесс общественного производства и в духе своих интересов подчинять себе другие группы. Черпая в работе право на собственное достоинство и власть, мещанство привело к невиданному прежде в истории освобождению творческих сил, человеческой энергии, за что так хвалил этот класс в своем «Манифесте» Маркс.
Работа и рабство
Однако в мещанском мире понимание работы и ее осмысление также не были однозначными. Взять хотя бы гегелевскую диалектику господина и раба, изложенную во время наполеоновских войн, окончательно закрепивших порядки Французской революции. У Гегеля человеческое самосознание рождается всегда в двух формах: господина и раба, которые проявляют себя в непрекращающейся на первый взгляд борьбе, где одна из сторон уступает перед страхом смерти. Выигрывающий субъект, который не боится смерти, становится господином, а проигрывающий — рабом. Господин не убивает непокорного раба, но заставляет работать на себя, а сам освобождается от труда.
В этой схеме работа оказывается чем-то вроде отложенной, поэтапной смерти, сближаясь в этом качестве с пыткой (которую тоже можно определить, как медленное умерщвление). Впрочем, в романских языках слово работа (французское travail, испанское trabajo) имеют ту же этимологию, что слово пытка.
С другой стороны, труд гегелевского раба — это то, что защищает от смерти, отодвигает ее, позволяет выжить, не пострадать не только от руки господина, но и враждебного к человеку мира. Пригодным для проживания делает его лишь раб своим трудом, а исключающий себя из этого процесса господин становится «идиотом истории», обреченным в конечном историческом счете на поражение. Диалектика господства и рабства окончательно отменяется фигурой современного гражданина, который является не кем иным, как вознесенным нарциссизмом труда мещанином.
Созданные в период первых лет Французской революции за 12 лет до «Феноменологии духа» «Письма об эстетическом воспитании человека» Фридриха Шиллера формулируют следующий тезис: человек становится в полной мере человеком лишь там, где есть игра. Использованный в оригинале немецкий глагол spielen означает как «играть», так и «развлекаться». Таким образом, истинным locus выступает не работа, а распространяющееся за ее пределами королевство игры, развлечений, свободного выражения чувства, культуры, которые не подчиняются никаким утилитарным правилам, экономике, не стеснены принуждением. Эта ключевая для немецкого романтизма идея в разных видах будет возвращаться вплоть до наших дней. В частности, в рамках размышлений, сопутствующих общественным движениям, которые выдвигают претензии к мещанскому капитализму.
Две работы Маркса
Двузначность в понимании труда можно найти даже у самого Карла Маркса. Для автора «Капитала» труд был в прямом значении тем, что создает человека. Человек, в духе традиции философской антропологии, уходящей корнями к Гердеру (Johann Gottfried von Herder), это для него животное, которое лишено своей «естественной среды» и естественной природы инстинктов. Животное, которое само создает себе среду обитания и творит свою видовую сущность. И все это в рамках труда, который таким образом очеловечивает человека.
Нельзя не отметить, выходя за рамки идей Маркса, что человека очеловечивает в первую очередь чужой труд, начиная от накопленного труда прежних поколений (неважно в какой форме: устоявшихся символов, способов коммуникации или дорог и мостов) и заканчивая работой, которую делают за нас другие, позволяя нам выйти за рамки деятельности, сосредоточенной исключительно на выживании.
Политические надежды, связанные с возможностью «освобождения труда» переживают у Маркса отчетливую эволюцию. Если молодой Маркс еще верит в возможность преодоления отчужденного труда, в превращение работы в сферу, где реализуется природная сущность и свобода человека, то старый Маркс (последних томов «Капитала») видит в работе только царство необходимости, находя царство свободы лишь в тех сферах, которые свободны от труда. Из зрелых произведений исчезают представления молодого Маркса о том, что общество может освободить свой труд, а каждый человек — «утром охотиться, вечером заниматься скотоводством, а после ужина предаваться критике».
Работа превращается в развлечение
Путь Маркса ведет к все более сильным сомнениям в возможность установления через труд царства свободы и сферы, в которой человек воплощает свою сущность. Вместо этого, отталкиваясь от идей позднего Маркса, мы можем сделать вывод о необходимости освобождения как можно более широких областей человеческого существования от труда.
Ортодоксальный марксизм Второго и Третьего Интернационала, которые связали его с сциентизмом XIX века, культом производства и линейного прогресса, не вдохновился этой идеей. Пролетариат под предводительством Каутского или Ленина должен был основывать свою идентичность на труде, отталкиваясь от своего места в процессе производства. Труд должен был стать основным организующим общество принципом. Конечно, рабочему следовало бороться за свободное время (возвращающийся до сих пор лозунг: 8 часов работы, 8 часов отдыха, 8 часов сна), однако это время было еще больше подчинено труду, чем сетовал Ницше.
Тот же самый культ труда, отвращение к сладкому ничегонеделанию, к времени, которое находится в личном распоряжении человека, можно найти у более в разном смысле еретических мыслителей, связанных с рабочим движением и критикой капитализма: у Прудона (Pierre-Joseph Proudhon), Сореля (Georges Eugène Sorel) или Станислава Бжозовского (Stanisław Brzozowski), философию которого можно обобщить, вывернув наизнанку шиллеровский афоризм: «человек является в полной мере человеком лишь там, где трудится».
Однако не вся критическая к капитализму мысль шла в этом русле. Проект победы над трудом представил в своем проекте фаланстеров Шарль Фурье (Charles Fourier). По его концепции, ответом на капитализм должны были стать жилищно-экономические объединения — фаланстеры, в каждом из которых живет по 1800 человек. Фаланстер базируется на добровольном стремлении каждого индивидуума к воплощению его врожденных пристрастий. Каждый занимался бы в них работой, отвечающей его склонностям со страстью, которую искажает в современном обществе мораль и труд — два главных врага философии Фурье. Такой труд перестает быть трудом в нашем понимании, то есть тем, что описывается экономической необходимостью. Согласно Фурье, существует 12 основных страстей, из которых складываются 810 типов характера. Фаланстер был призван примирить их и создать наилучшую форму общественной жизни, свободную от принудительного труда. Работа становится здесь игрой, развлечением, чем-то, в чем человек может по-настоящему себя реализовать.
Концепция Фурье, разумеется, наивна, гротескно дотошна и отдает бухгалтерским душком. Но в ней содержится один интересный нам утопический импульс.
Право на леность….
Наиболее комплексная критика труда принадлежит перу зятя Маркса — французского социалиста Поля Лафарга (Paul Lafargue), который издал в 1880 году книгу «Право на леность». Он называет в ней труд «причиной всевозможной биологической и интеллектуальной дегенерации». Лафарг близок здесь к античным мыслителям, видевшим в труде границу истинной свободы человека. В свете идей Лафарга, самая главная беда пролетариата — это то, что он позволил навязать себе любовь к собственной работе, позволил убедить себя в особой почтенности труда, забыв о самом святом праве — праве на леность.
Критикуя промышленный капитализм, Лафарг не впадает в интеллектуальную леность. С одной стороны он видит в нем систему эксплуатации человека труда, подчинение работе всех других сфер жизни. По его мнению, даже рабов античности не заставляли работать столько часов подряд, сколько вынуждены трудиться современные рабочие. С другой стороны, именно промышленный капитализм впервые в истории создал условия для истинной свободы — свободы от тирании труда. Созданные им машины дают шанс на освобождение человека, увеличивая продуктивность и освобождая изначальные стихии. Лафарг пишет: «Машина — это избавитель человечества, бог, который освободит человека от работы ради заработка, который даст ему право на свободное время и даст истинную свободу». Лафарг писал о том, что трудящиеся должны бороться за свободное время, за право на лень, трехчасовой рабочий день (столько, по его мнению, следует работать, чтобы у всех было занятие, а у общества свобода производства), а в долгосрочной перспективе — за отмену принципа необходимости труда как такового.
… в эпоху роботов
Сегодня все эти проекты победы над трудом, указывающие на необходимость борьбы за otium, свободное время, приобретают особый вес. Европу ожидает третья фаза индустриализации, которая благодаря применению на производствах роботов или таких устройств, как 3D-принтеры, станет в значительной мере индустриализацией без труда.
В такой ситуации акцент общественной борьбы должен сместиться с «права на труд» на «право на доход», на общественную деятельность, на леность, которая не разлагает. На otium для всех. Стоит об этом помнить, особенно в день Первого мая. 8 часов работы, 8 часов отдыха, 8 часов сна — было прекрасным требованием сто лет назад, но сейчас нам нужны новые. Мыслители, которые раньше не занимали ведущего места в общественной борьбе, оказываются сейчас особенно полезными спутниками в пути поиска новых лозунгов.
