Если зашатался режим Мубарака, почему так прочны евразийские тирании?

После начала волнений на Ближнем Востоке администрация Обамы предупредила региональных автократов, что им не следует в дальнейшем игнорировать чаяния своих избирателей. Однако, если события в Тунисе, Египте, Йемене и, возможно, даже в Алжире просто связать напрямую, остается непонятным, почему диктаторы в таких странах Евразии, как Белоруссия, Туркмения и Узбекистан не боятся подобных народных протестов. Последние 20 лет этими республиками правят практически одни и те же люди, все это время издевавшиеся над гражданами, фальсифицировавшие выборы, бросавшие в тюрьму политических противников и накачивавшие их наркотиками и державшие большую часть населения в нищете, в то время как тонкая прослойка элиты наслаждалась роскошью. При этом, судя по всему, сейчас нет ни тени шанса на то, что этих правителей свергнут их собственные народы.

Свержение засидевшихся лидеров связано не с тем, насколько люди сыты или насколько развиты в стране оппозиционные силы. Разумеется, эти факторы могут увеличить вероятность падения диктатора, но, сами по себе, они не могут сбросить его с трона. Для этого необходимо, чтобы люди почувствовали, что, рискуя на улицах своими жизнями и выступая единым фронтом, они могут избавить страну от ненавистного правителя.

Но почему это условие не выполняется в бывшей советской Евразии? В прошлом месяце казалось, что после сомнительных президентских выборов белорусские массы смогли объединиться и готовы идти на серьезный риск под руководством широкого спектра дееспособных и идейных оппозиционных сил. Однако вышедшие на улицы белорусы явно недооценили спецслужбы президента Александра Лукашенко, которые оказались более сплоченными и мотивированным, чем массы, и сумели жестоко подавить уличные протесты, арестовав и избив оппозиционных кандидатов.

В Туркмении люди, возможно, недовольны своей участью под властью диктатуры Бердымухаммедова, однако с тех пор, как эта республика в 1991 году обрела независимость, мы практически не наблюдали в ней ни демонстраций, ни волнений. Находящиеся в изгнании туркменские диссиденты практически не имеют влияния на население страны, особенно, если учесть, что доступ местных жителей к иностранным СМИ жестко ограничен.

Также маловероятно, что узбеки восстанут против президента Ислама Каримова, который правит Узбекистаном с 1990 года. Если даже они думают, что при другом президенте им жилось бы лучше, эта идея не объединяет достаточное количество людей, чтобы жители страны были готовы пойти на гигантский риск, связанный с уличными протестами. Нетрудно вспомнить, что всего шесть лет назад солдаты Каримова расстреляли сотни – а возможно и тысячи – участников протестов в городе Андижан. Эта политика максимального кровопролития оказалась крайне эффективной. Узбеки были так запуганы, что с тех пор в стране не было ни единого значимого случая массового выражения недовольства.

Меня как культурного антрополога часто спрашивают, не связана ли продолжительность правления Каримова с некоторыми аспектами узбекской культуры. Например, многие считают, что узбеки безропотны по своей природе, и что их «культ» уважения к старшим перерастает в безропотную покорность политическим властям. Даже сами узбеки иногда говорят, что людей больше всего волнует наличие в доме приличной еды и что они слишком озабочены повседневным выживанием, чтобы открыто критиковать режим. Возможно, некоторые зерна истины в этих предположениях есть, но только зерна.

Узбекская история, по меньшей мере, со второй половины 19-го века полна примерами того, как узбеки проявляли свой бунтарский дух, свергая эмиров или жертвуя своими жизнями в борьбе с царистскими и советскими неверными.

Сейчас они не выходят на улицы, несмотря на массовую неприязнь к режиму, просто потому, что риск слишком велик. Вместо этого узбеки выражают свое недовольство (по крайней мере, в настоящий момент) максимально бесконфликтным и аполитичным способом - уезжая работать в другие страны, в частности в Казахстан и в Россию. Это также, по-своему, рискованно, однако люди видят в этом риске определенный смысл, которого не видят в демонстрациях. В конце концов, протесты на площадях явно приносят меньше денег, чем работа на дорожном строительстве в московских пригородах.